«Театр — это прекрасный тренажер, чтобы быть человеком». Интервью с Юрием Грымовым
Юрий Грымов — режиссер театра и кино, сценарист, продюсер, художественный руководитель Московского драматического театра «Модерн», — заслуженный артист России. Его творческий путь начался в 1990-х годах с работы в рекламе и на телевидении, где он создал около 600 рекламных и музыкальных видеоклипов, получивших более 70 наград на российских и международных фестивалях. В 1998 году состоялся дебют в большом кино с полнометражным фильмом «Му-му», который стал заметным событием. Фильмография режиссера включает разножанровые картины — от экранизаций классических произведений до авторских работ. С 2016 года, возглавив театр «Модерн», Юрий Грымов ставит спектакли, которые пользуются неизменным зрительским успехом. Театральные работы режиссера часто затрагивают сложные философские темы, заставляя зрителей задуматься над важными вопросами бытия, что делает их особенно ценными для современной публики.
Фрагмент беседы — полная версия интервью «Культуре Москвы» доступна на видео.
— Юрий Вячеславович, мне нравится, что мы находимся в здании бывшей Хлебной биржи, построенном в 1911 году. Здесь вы делаете авторский театр. Важно ли быть именно авторским театром? Преемственность некоторых театров часто вызывает вопросы: каким путем должен идти театр дальше?
— Многие считают, что здание сделано в стиле модерн, но все немножко не так. Мы не оспариваем, что это новый классицизм, вместе с тем к модерну ни лепнина, ни все остальное отношения не имеют. Сначала Хлебная биржа, потом был банк, Дом пионеров, кстати, московская масонская ложа — можно посмотреть барельефы на фасаде. Здесь Яков Свердлов выступал, Владимир Ленин.
Понимаете, когда вы говорите о театре, помещение не было приспособлено под него. В этом свои минусы, свои плюсы. Плюсы — то, что здесь довольно уютно, внутри — такая московская атмосфера, и мы много сил в радости тратим, чтобы эту атмосферу сохранять. Гости приходят к нам, поэтому буфет для меня имеет большое значение, и кто вас встречает — вас должны встречать красивые люди… Конечно, театр, который построен по театральным законам, для актеров и ремесла гораздо лучше. У нас сложности за кулисами: очень мало места, нельзя ничего прорубить — памятник архитектуры с вытекающими отсюда преимуществами и проблемами.
Когда я говорил, что здесь авторский театр, мне всегда казалось и до сих пор кажется, что это абсолютно нормально, потому что я воспитан на таких людях, как Марк Захаров, Юрий Любимов, Анатолия Эфроса я не застал. Все равно мой монастырь — мои правила. Это традиция русского театра. Я не люблю так: вы пришли на спектакль, и вам понравилось, приходите снова — и у вас шок. Совсем все по-другому: новый режиссер, совершенно не понимающий этики и эстетики этого театра. Я такого не люблю. Те режиссеры, которые ставят здесь, конечно, под присмотром. Не значит, что я их душу, я их поддушиваю.
— Но вы вмешиваетесь в процесс?
— Практически нет. Мы выпустили спектакль «Страсти по Торчалову» — это дебют нашего актера. Я сделал 62 замечания, где-то 58 Шамиль (Мухамедов. — Прим. ред.) услышал. Вместе с тем я не вмешиваюсь, я все время говорю: «Можешь не делать — в принципе, мне уже понравилось, но можно сделать лучше». И со временем он только одно не стал исправлять.
— Невозможно же не принять совет учителя.
— Возможно не принять, если вы этому верите и несете ответственность, потому что кино может быть без зрителей. Может быть наше интервью без зрителя? Может быть. А театр без зрителей — нет. Если там не будет зрителей, не будут сидеть в зале люди, не будет продаж, то мы не сможем ставить другие спектакли. Да и играть в пустом зале — я с трудом представляю.
— Зритель — не хочу сказать, король, но важный человек собственно постановки — для зрителя.
— Нет, не для зрителя.
— Вы говорили, важно, чтобы зритель пришел, чтобы он остался и понимал, куда он приходит. В то же время вы не можете всегда ориентироваться на зрителя. Вы как творец и не должны на нас ориентироваться — это и есть баланс.
— Вы, зрители, очень разные. В чем уникальность театра в отличие от кино? Кино — сегментированный рынок: для умных, слаборазвитых, полуслепых и так далее — таково кино сегодняшнее. Я разочарован, хотя и отметился в этом жанре. Вообще XX век — это век кино: там начался кинематограф, там же и закончился. В XXI век ничего практически не перешло: единицы картин. А театр — это очень живая история. И в театре сидят люди, в театре «Модерн» сидят зрители: женщина 60 лет, 18-летняя девочка, бедный студент и человек из списка Forbes — вот аудитория театра «Модерн». Они вместе на одном спектакле. Понимаете, рынок не сегментирован, поэтому рассчитывать на всех и думать про вас всех невозможно.
Надеюсь, что я еще пока в уме, у меня достаточно смелости, и, слава богу, достаточно людей, которые мне могут говорить правду, а не лить мед в уши. Я знаю таких режиссеров, которые очень сильно изменились из-за этого меда вокруг. Липкие становятся. Поэтому я не делаю спектакли для вас, не делаю.
— Во многих театрах, куда приходят новые управленцы, начинают как раз мыслить сегментированно: сейчас сделаем спектакль отдельно для подростков, отдельно — для взрослых. Я отношусь к этому как к ловушке. Напротив, я бы всех объединяла. Театр — то поле, где мы можем попробовать эту границу сломать.
— Но кино-то начало умирать, знаете когда? Когда появился второй телевизор на кухне и мать ушла на кухню.
— Есть мнение, что последние 15–20 лет, когда кино стало продюсерским.
— Это тема больная. Я знаю большинство продюсеров и сказал бы, что это очень случайные люди, потому что они снимают не на свои деньги, а на деньги государства.
Я не ответил на один ваш вопрос: вы спросили про преемственность. Ее не существует. Могу объяснить: был Эфрос — был один Ленком, стал Захаров — стал другой Ленком. Какая преемственность? Преемственность — это полные залы, преемственность — полная преданность, служение такому явлению, как театр.
— Когда приходит новый художественный руководитель, он получает театр стилистически…
— Он получает историю.
— Он получает историю и получает стилистику — за большими людьми, худруками всегда есть история. Понятно, что он будет строить свой театр. Но стилистически широкую рамку ты можешь выдержать. Или это не нужно?
— Держаться за прошлое можно только памятью и уважением к тем, кто был до тебя. Когда я вижу объявление, что в театре N восстановили спектакль, «Ревизор» или «Бесприданница» начала XX века, в зале тоже будут сидеть люди из XIX века? Как можно восстановить спектакль Станиславского?
— Нельзя из театра делать музей, превращать в архив.
— Вы правильно говорите, потому что театр — это живая история, не может быть музеем театр, не может быть. Даже стены должны быть пропитаны жизнью и динамикой живых людей, сегодняшних. Я каждый год беру молодых. Слава богу, никого не увольняем — мы держимся. И какое счастье, что мы играем 32 спектакля в месяц! Всё — на аншлагах! Актеры падают к концу месяца без сознания. У нас рекорд: прекрасная актриса Надежда Меньшова сыграла за месяц 28 спектаклей. У нас практически каждый день репетиции, мы выпускаем спектакли и не останавливаем репертуар.
— На самом деле вы все время говорите на одну огромную тему — это человек, бесконечный переход от плохого к хорошему и в обратную сторону.
— Я оканчивал курс акушерства и гинекологии, когда снимал «Казус Кукоцкого». Мы млекопитающие, согласны? Очень жестокие, очень жесткие, мы способны, а так было в истории, съесть друг друга физически.
Мир осудил это, все остальное осталось на том же уровне. Подлость, предательство остались точно такими же. Ничего не изменилось за время той самой эволюции. Это большая работа — быть человеком. Театр — это прекрасный тренажер, чтобы быть человеком.
— Многие в культуре стали мыслить в рамках проектного мышления: я не говорю, что вечность потеряли, но потеряли ощущение, что надо творить чуть дальше, чем понимает зритель.
— Творить так, как ты чувствуешь. Это может быть дальше от зрителя, непосредственно в зрителя, далеко — за зрителем. Нельзя работать, как вы говорите, в вечность, ни в коем случае.
— Габриель Гарсия Маркес находился на грани нищеты, ему не хватало денег, и все, что он мог продать, продал, чтобы вложиться в свою суперкнигу «Сто лет одиночества».
— Это неправильно. Художник должен быть сытым. Слова «художник должен быть голодным» — это глупость. Знаете, про что это? Про то, что он должен быть голодным до творчества. Если вы хотите кушать, вы же млекопитающее, что вы должны сделать? Вы съедите соплеменника, а потом будете думать, чтобы на скале нарисовать какую-то живопись. Нет, нет, нет. Художник должен быть сытым.
— Я уверена, если ты идешь на выставку, слушать серьезную музыку, смотреть спектакль, пожалуйста, хотя бы чуть-чуть почитай, изучи.
— Не надо.
— То, как вы изучили, например, историю Третьего рейха, собрав трилогию, вы уже для нас выстроили определенное послание. И наша задача — не перегрузить себя заранее, а услышать вас.
— Да-да, сесть и не расслабиться. Когда говорят, что в театре надо расслабиться, — это в сауне надо расслабиться. В театре — это работа. Зрители приходят, вы приходите работать, и я запускаю у вас механизм: вы можете быть со мной не согласны, это и есть движение, или согласны — вы будете смеяться, плакать и радоваться. Это наша с вами игра.
— Вы не расстраиваетесь, когда со спектакля уходят?
— Согласно мировой практике, до десяти процентов зала могут уходить, у меня — ноль или семь-шесть. Ведь есть же момент: заболел живот, кто-то позвонил — я отношусь нормально, для этого и делаю спектакль с антрактом. Знаете зачем? Мы перепутали дверь, ошиблись, может так быть? Книжку-то вы можете закрыть, а здесь-то мы дверь на ключ закрываем, никого не выпускаем, что ли? Нет, в антракте люди должны уходить — все буйные должны уйти.
— Но одновременно с этим уж точно никаких опозданий, если ты пришел в театр.
— На сцене живые люди, они потеют, тратят силы.
— Это служение, переходящее в жертвоприношение.
— Это не то что служение, мы же никаких расписок не берем. Люди, которые выходят на сцену, они совсем другие. Они будут бесплатно играть — это неправильно, но им это необходимо. Самый главный человек в театре — артист.
— Я еще так о музыкантах думаю, классических. И как раз хотела спросить об опере, потому что у вас был опыт в театре «Новая опера».
— Когда был жив еще Евгений Колобов — это принципиальная вещь, когда был жив дирижер.
— Насколько для вас это был вызов и насколько отличается от постановки драматического спектакля?
— Полностью. Это другая история.
— Там есть музыкальный руководитель, дирижер, который имеет огромнейшее значение, и он может вступать в диалог с режиссером. Если в театре вы — абсолютная вершина, то здесь есть музыкальный слой, который очень важен.
— Вопрос размера человека, который дирижирует.
— Вряд ли вы стали бы ставить с несоразмерным себе человеком.
— Можно честно? Когда меня пригласил Евгений Колобов, выдающийся дирижер, я был рад. Это «Царская невеста» — его любимое произведение, он даже дочь назвал Марфой. Но когда мы уже ставили спектакль, он ушел из жизни. Я заканчивал спектакль с другим человеком, и, конечно, без него все было сложнее. Сложнее, потому что кто раньше выполнял функцию режиссера в опере? Композитор, он же и дирижер, в основном, он же и режиссер. Сегодня это разделилось.
Я проговорился, что собираюсь ставить балет, — сейчас в балет пришли режиссеры. То есть хореограф, тот же Юрий Григорович, он же был и режиссером, и балетмейстером. Сегодня мировой балет требует прихода режиссера как драматургической основы. Идеально, когда кто-то соединяет, но не у всех получается.
— А где вы будете ставить?
— Я не могу здесь поставить. Это будет совместный проект с «Модерном» — часть наших танцующих актеров, массовые сцены. Здесь сцена небольшая — большому танцору мешает не то, что вы подумали, а размер сцены: ему негде разбежаться. Поэтому будет большая площадка, какой-то большой театр — думаю на эту тему.
— Бытует мнение, что каждая постановка — это новое произведение искусства, как будто не имеющее отношения к литературному первоисточнику.
— Нет, это не так, я к этому бережно отношусь. У меня идет спектакль «На дне» Максима Горького — он большой мастер. Я это почувствовал, только когда поставил: абсолютно одни мышцы, Горький — одни мышцы. Читать сложно. Но счастье то, что идет «На дне»: я ни одного слова не поменял, что-то купировал, но не менял местами. Сцены следуют по порядку. Я, может, сцену убираю и компилирую, потому что длинное произведение, но компиляция — это нормально, а текст — это святое, потому что автор — мой друг. Я дружу с Львом Толстым. Я поставил «Войну и мир», и мой друг — Лев Толстой. И спектакль не по произведению, а, знаете, про кого? Про Толстого.
— Когда вы сказали, что Лев Толстой — мой друг, нас это возвращает к ответственности творца.
— Всегда ответственность. Я хорошо рисовал.
— Чем вы только не занимались.
— Скоро будет выставка моих скульптур, хотя неважно. Мне это нравится.
— Нет, подождите, важно. Где?
— Еще не решил. Я рисовал неплохо, побеждал на олимпиадах в школе. Я нарисовал такую картинку (до сих пор где-то у родителей лежит) — море, дельфины, солнце. Ужас, как было нарисовано. И моя бабушка, царствие небесное, сказала: «Это кто нарисовал?» Я говорю: «Я». Она говорит: «А почему здесь не подписано?» Я говорю: «Мне не нравится». Она в ответ: «Подпиши, что эту дрянь нарисовал ты».
И потом меня все ругали, когда я подписывал свои работы: «Спектакль Юрия Грымова», «Фильм Юрия Грымова». Это связано с тем, что я беру на себя ответственность за то хорошее или то плохое. Я так сделал и так сотворил. Когда я читаю лекции в театре «Модерн» «Вызов: эпоха Возрождения» или о Японии, или о кино, я как раз говорю о боге-человеке или человеке-боге. Это большой разговор. Нас сделали по образу и подобию, поэтому завышать планку, а не занижать. И тогда ответственность будет другой.
— Вы столько всего попробовали, стольким занимались — колоссальный опыт. Вы такой, какой есть, и очень важно не останавливаться…
— Дебют. Постоянный дебют. Я 15 лет назад принял решение, что не буду общаться с дураками. Нет понятия «нужный человек». Дураков надо от себя гнать и окружать талантливыми, красивыми людьми, и тогда все изменится.